"Бежин луг": характеристика мальчиков. Произведение И.С

30.09.2019

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце - не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное - мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится а лиловый ее туман. Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра… Но вот опять хлынули играющие лучи, - и весело и величава, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты - несомненный признак постоянной погоды - высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба…

В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде, Тульской губернии. Я нашел и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо; но уже вечерняя заря погасала, и в воздухе, еще светлом, хотя не озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился наконец вернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне не известные места. У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся… «Эге! - подумал я, - да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», - и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я поскорей выкарабкался на другую сторону и пошел, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в свое гнездо. «Вот как только я выйду на тог угол, - думал я про себя, - тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»

Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними, далеко-далеко, виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! - воскликнул я наконец, - точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно»! Теперь опять нужно вправо взять».

Я пошел вправо, через кусты. Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота. Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней, внимательно поглядывая вперед. Все кругом быстро чернело и утихало, - одни перепела изредка кричали. Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрел по полю межой. Уже я с трудом различал отдаленные предметы; поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь, громадными клубами вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе. Побледневшее небо стало опять синеть - но то уже была синева ночи. Звездочки замелькали, зашевелились на нем.

Что я было принял за рощу, оказалось темным и круглым бугром. «Да где же это я?» - повторил я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей. Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших, белых камней, - казалось, они сползлись туда для тайного совещания, - и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам - наудалую… Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонек, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце - не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное - мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится в лиловый ее туман. Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра... Но вот опять хлынули играющие лучи, - и весело и величава, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты - несомненный признак постоянной погоды - высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба...

В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде, Тульской губернии. Я нашел и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо; но уже вечерняя заря погасала, и в воздухе, еще светлом, хотя не озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился наконец вернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне не известные места. У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся... «Эге! - подумал я, - да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», - и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я поскорей выкарабкался на другую сторону и пошел, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в свое гнездо. «Вот как только я выйду на тог угол, - думал я про себя, - тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»

Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними, далеко-далеко, виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня... «Э! да это Парахинские кусты! - воскликнул я наконец, - точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща... Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно»! Теперь опять нужно вправо взять».

Что я было принял за рощу, оказалось темным и круглым бугром. «Да где же это я?» - повторил я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей. Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших, белых камней, - казалось, они сползлись туда для тайного совещания, - и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам - наудалую... Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонек, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.

Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала ее уходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее теченье. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы...

Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга... Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошел к ним.

Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседних деревень, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун - большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейником в спутанной гриве.

Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах - запах русской летней ночи. Кругом не слышалось почти никакого шума... Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной... Одни огоньки тихонько потрескивали.

Мальчики сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков был пять: Федя, Павлуша, Илюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)

Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги - не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый, - что и говорить! - а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились - он словно все щурился от огня. Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые лапти и онучи; толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку. И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет. Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, - на его языке по крайней мере, - не было слов. Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего лет семь.

Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «картошки», Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.

Сперва они покалякали о том и сем, о завтрашних работах, о лошадях; но вдруг Федя обратился к Ильюше и, как бы возобновляя прерванный разговор, спросил его:

Ну, и что ж ты, так и видел домового?

Нет, я его не видал, да его и видеть нельзя, - отвечал Ильюша сиплым и слабым голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражению его лица, - а слышал... Да и не я один.

А он у вас где водится? - спросил Павлуша.

А разве вы на фабрику ходите?

Как же, ходим. Мы с братом, с Авдюшкой, в лисовщиках состоим .

Вишь ты - фабричные!..

Ну, так как же ты его слышал? - спросил Федя.

А вот как. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять - как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите». Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?.. И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то спущены. Дивимся мы: кто ж это их поднял, что вода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и стало. Пошел тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и этак слушается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут... Ну, подошел тот к нашей двери, подождал, подождал - дверь вдруг вся так и распахнулась. Всполохнулись мы, смотрим - ничего... Вдруг, глядь, у одного чана форма зашевелилась, поднялась, окунулась, походила, походила этак по воздуху, словно кто ею полоскал, да и опять на место. Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так... Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли... Уж как же мы напужались о ту пору!

Вишь как! - промолвил Павел. - Чего ж он раскашлялся?

Не знаю; может, от сырости.

Все помолчали.

А что, - спросил Федя, - картошки сварились?

Павлуша пощупал их.

Нет, еще сыры... Вишь, плеснула, - прибавил он, повернув лицо в направлении реки, - должно быть, щука... А вон звездочка покатилась.

Нет, я вам что, братцы, расскажу, - заговорил Костя тонким голоском, - послушайте-ка, намеднись что тятя при мне рассказывал.

Ну, слушаем, - с покровительствующим видом сказал Федя.

Вы ведь знаете Гаврилу, слободского плотника?

Ну да; знаем.

А знаете ли, отчего он такой все невеселый, все молчит, знаете? Вот отчего он такой невеселый. Пошел он раз, тятенька говорил, - пошел он, братцы мои, в лес по орехи. Вот пошел он в лес по орехи, да и заблудился; зашел - Бог знает куды зашел. Уж он ходил, ходил, братцы мои, - нет! не может найти дороги; а уж ночь на дворе. Вот и присел он под дерево; давай, мол, дождусь утра, - присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то его зовет. Смотрит - никого. Он опять задремал - опять зовут. Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовет, а сама помирает со смеху, смеется... А месяц-то светит сильно, так сильно, явственно светит месяц - все, братцы мои, видно. Вот зовет она его, и такая вся сама светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, - а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный... Гаврила-то плотник так и обмер, братцы мои, а она знай хохочет да его все к себе этак рукой зовет. Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы мои, да, знать, Господь его надоумил: положил-таки на себя крест... А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои; говорит, рука просто как каменная, не ворочается... Ах ты этакой, а!.. Вот как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг как заплачет... Плачет она, братцы мои, глаза волосами утирает, а волоса у нее зеленые, что твоя конопля. Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней». Тут она, братцы мои, пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти... А только с тех пор он все невеселый ходит.

Эка! - проговорил Федя после недолгого молчанья, - да как же это может этакая лесная нечисть хрестиянскую душу спортить, - он же ее не послушался?

Да вот поди ты! - сказал Костя. - И Гаврила баил, что голосок, мол, у ней такой тоненький, жалобный, как у жабы.

Твой батька сам это рассказывал? - продолжал Федя.

Сам. Я лежал на полатях, все слышал.

Чудное дело! Чего ему быть невеселым?.. А, знать, он ей понравился, что позвала его.

Да, понравился! - подхватил Ильюша. - Как же! Защекотать она его хотела, вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.

А ведь вот и здесь должны быть русалки, - заметил Федя.

Нет, - отвечал Костя, - здесь место чистое, вольное. Одно - река близко.

Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков, которые возникают иногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленно разносятся наконец, как бы замирая. Прислушаешься - и как будто нет ничего, а звенит. Казалось, кто-то долго, долго прокричал под самым небосклоном, кто-то другой как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом, и слабый, шипящий свист промчался по реке. Мальчики переглянулись, вздрогнули...

С нами крестная сила! - шепнул Илья.

Эх вы, вороны! - крикнул Павел. - Чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились. (Все пододвинулись к котельчику и начали есть дымящийся картофель; один Ваня не шевельнулся.) Что же ты? - сказал Павел.

Но он не вылез из-под своей рогожи. Котельчик скоро весь опорожнился.

А слыхали вы, ребятки, - начал Ильюша, - что намеднись у нас на Варнавицах приключилось?

На плотине-то? - спросил Федя.

Да, да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое такое. Кругом все такие буераки, овраги, а в оврагах все казюли водятся.

Ну, что такое случилось? сказывай...

А вот что случилось. Ты, может быть, Федя, не знаешь а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок; только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так - бугорочек... Вот, на днях, зовет приказчик псаря Ермила; говорит: «Ступай, мол, Ермил, на пошту». Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак-то он всех своих поморил: не живут они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а псарь он хороший, всем взял. Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но а едет назад уж он хмелен. А ночь, и светлая ночь: месяц светит... Вот и едет Ермил через плотину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает. Вот и думает Ермил: «Сем возьму его, - что ему так пропадать», да и слез, и взял его на руки... Но а барашек - ничего. Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с барашком и поехал опять: барашка перед собой держит. Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, - говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: «Бяша, бяша...»

Не успел рассказчик произнести это последнее слово, как вдруг обе собаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезли во мраке. Все мальчики перепугались. Ваня выскочил из-под своей рогожи. Павлуша с криком бросился вслед за собаками. Лай их быстро удалялся... Послышалась беспокойная беготня встревоженного табуна. Павлуша громко кричал: «Серый! Жучка!..» Через несколько мгновений лай замолк; голос Павла принесся уже издалека... Прошло еще немного времени; мальчики с недоумением переглядывались, как бы выжидая, что-то будет... Внезапно раздался топот скачущей лошади; круто остановилась она у самого костра, и, уцепившись за гриву, проворно спрыгнул с нее Павлуша. Обе собаки также вскочили в кружок света и тотчас сели, высунув красные языки.

Что там? что такое? - спросили мальчики.

Ничего, - отвечал Павел, махнув рукой на лошадь, - так, что-то собаки зачуяли. Я думал, волк, - прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью.

Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один на волка... «Что за славный мальчик!» - думал я, глядя на него.

А видали их, что ли, волков-то? - спросил трусишка Костя.

Их всегда здесь много, - отвечал Павел, - да они беспокойны только зимой.

Он опять прикорнул перед огнем. Садясь на землю, уродил он руку на мохнатый затылок одной из собак, и долго не поворачивало головы обрадованное животное, с признательной гордостью посматривая сбоку на Павлушу. Ваня опять забился под рогожку.

А какие ты нам, Илюшка, страхи рассказывал, - заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам же он говорил мало, как бы боясь уронить свое достоинство). - Да и собак тут нелегкая дернула залаять... А точно, я слышал, это место у вас нечистое.

Варнавицы?.. Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали - покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»

Он его спросил? - перебил изумленный Федя.

Да, спросил.

Ну, молодец же после этого Трофимыч... Ну, и что ж тот?

Разрыв-травы, говорит, ищу. - Да так глухо говорит, глухо: - Разрыв-травы. - А на что тебе, батюшка Иван Иваныч, разрыв-травы? - Давит, говорит, могила давит, Трофимыч: вон Хочется, вон...

Вишь какой! - заметил Федя, - мало, знать, пожил.

Экое диво! - промолвил Костя. - Я думал, покойников можно только в родительскую субботу видеть.

Покойников во всяк час видеть можно, - с уверенностью подхватил Ильюша, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья... - Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидать, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.

Ну, и видела она кого-нибудь? - с любопытством спросил Костя.

Как же. Перво-наперво она сидела долго, долго, никого не видала и не слыхала... только все как будто собачка этак залает, залает где-то... Вдруг, смотрит: идет по дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась - Ивашка Федосеев идет...

Тот, что умер весной? - перебил Федя.

Тот самый. Идет и головушки не подымает... А узнала его Ульяна... Но а потом смотрит: баба идет. Она вглядываться, вглядываться, - ах ты, Господи! - сама идет по дороге, сама Ульяна.

Неужто сама? - спросил Федя.

Ей-Богу, сама.

Ну что ж, ведь она еще не умерла?

Да году-то еще не прошло. А ты посмотри на нее: в чем душа держится.

Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев на огонь. Резко зачернелись они на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожженные концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, - налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся на одном месте, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.

Знать, от дому отбился, - заметил Павел. - Теперь будет лететь, покуда на что наткнется, и где ткнет, там и ночует до зари.

А что, Павлуша, - промолвил Костя, - не праведная ли эта душа летела на небо, ась?

Павел бросил другую горсть сучьев на огонь.

Может быть, - проговорил он наконец.

А скажи, пожалуй, Павлуша, - начал Федя, - что, у вас тоже в Шаламове было видать предвиденье-то небесное?

Как солнца-то не стало видно? Как же.

Чай, напугались и вы?

Да не мы одни. Барин-то наш, хоша и толковал нам напредки, что, дескать, будет вам предвиденье, а как затемнело, сам, говорят, так перетрусился, что на-поди. А на дворовой избе баба-стряпуха, так та, как только затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки перебила в печи: «Кому теперь есть, говорит, наступило светопрестановление». Так шти и потекли. А у нас на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку увидят.

Какого это Тришку? - спросил Костя.

А ты не знаешь? - с жаром подхватил Ильюша. - Ну, брат, откентелева же ты, что Тришки не знаешь? Сидни же у вас в деревне сидят, вот уж точно сидни! Тришка - эвто будет такой человек удивительный, который придет; а придет он, когда наступят последние времена. И будет он такой удивительный человек, что его и взять нельзя будет, и ничего ему сделать нельзя будет: такой уж будет удивительный человек. Захотят его, например, взять хрестьяне; выйдут на него с дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет - так отведет им глаза, что они же сами друг друга побьют. В острог его посадят, например, - он попросит водицы испить в ковшике: ему принесут ковшик, а он нырнет туда, да и поминай как звали. Цепи на него наденут, а он в ладошки затрепещется - они с него так и попадают. Ну, и будет ходить этот Тришка по селам да по городам; и будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народ хрестиянский... ну, а сделать ему нельзя будет ничего... Уж такой он будет удивительный, лукавый человек.

Ну да, - продолжал Павел своим неторопливым голосом, - такой. Вот его-то и ждали у нас. Говорили старики, что вот, мол, как только предвиденье небесное зачнется, так Тришка и придет. Вот и зачалось предвиденье. Высыпал весь народ на улицу, в поле, ждет, что будет. А у нас, вы знаете, место видное, привольное. Смотрят - вдруг от слободки с горы идет какой-то человек, такой мудреный, голова такая удивительная... Все как крикнут: «Ой, Тришка идет! ой, Тришка идет!» - да кто куды! Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дверную собаку так запужала, что та с цепи долой, да через плетень, да в лес; а Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет». Таково-то все переполошились!.. А человек-то это шел наш бочар, Вавила: жбан себе новый купил да на голову пустой жбан и надел.

Все мальчики засмеялись и опять приумолкли на мгновенье, как это часто случается с людьми, разговаривающими на открытом воздухе. Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь; сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая теплынь, и еще долго было ей лежать мягким пологом на заснувших полях; еще много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари. Луны не было на небе: она в ту пору поздно всходила. Бесчисленные золотые звезды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли...

Странный, резкий, болезненный крик раздался вдруг два раза сряду над рекой и, спустя несколько мгновений, повторился уже далее...

Костя вздрогнул. «Что это?»

Это цапля кричит, - спокойно возразил Павел.

Цапля, - повторил Костя... - А что такое, Павлуша, я вчера слышал вечером, - прибавил он, помолчав немного, - ты, может быть, знаешь...

Что ты слышал?

А вот что я слышал. Шел я из Каменной Гряды в Шашкино; а шел сперва все нашим орешником, а потом лужком пошел - знаешь, там, где он сугибелью выходит, - там ведь есть бучило ; знаешь, оно еще все камышом заросло; вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо: у-у... у-у... у-у! Страх такой меня взял, братцы мои: время-то позднее, да и голос такой болезный. Так вот, кажется, сам бы и заплакал... Что бы это такое было? ась?

В этом бучиле в запрошлом лете Акима-лесника утопили воры, - заметил Павлуша, - так, может быть, его душа жалобится.

А ведь и то, братцы мои, - возразил Костя, расширив свои и без того огромные глаза... - Я и не знал, что Акима в том бучиле утопили: я бы еще не так напужался.

А то, говорят, есть такие лягушки махонькие, - продолжал Павел, - которые так жалобно кричат.

Лягушки? Ну, нет, это не лягушки... какие это... (Цапля опять прокричала над рекой.) Эк ее! - невольно произнес Костя, - словно леший кричит.

Леший не кричит, он немой, - подхватил Ильюша, - он только в ладоши хлопает да трещит...

А ты его видал, лешего-то, что ли? - насмешливо перебил его Федя.

Нет, не видал, и сохрани Бог его видеть; но а другие видели. Вот на днях он у нас мужичка обошел: водил, водил его по лесу, и все вокруг одной поляны... Едва-те к свету домой добился.

Ну, и видел он его?

Видел. Говорит, такой стоит большой, большой, темный, окутанный, этак словно за деревом, хорошенько не разберешь, словно от месяца прячется, и глядит, глядит глазищами-то, моргает ими, моргает...

Эх ты! - воскликнул Федя, слегка вздрогнув и передернув плечами, - пфу!..

И зачем эта погань в свете развелась? - заметил Павел. - Не понимаю, право!

Не бранись, смотри, услышит, - заметил Илья. Настало опять молчание.

Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, - раздался вдруг детский голос Вани, - гляньте на Божьи звездочки, - что пчелки роятся!

Он выставил свое свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок и медленно поднял кверху свои большие тихие глаза. Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились.

А что, Ваня, - ласково заговорил Федя, - что, твоя сестра Анютка здорова?

Здорова, - отвечал Ваня, слегка картавя.

Ты ей скажи - что она к нам, отчего не ходит?..

Не знаю.

Ты ей скажи, чтобы она ходила.

Ты ей скажи, что я ей гостинца дам.

А мне дашь?

И тебе дам.

Ваня вздохнул.

Ну, нет, мне не надо. Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая.

И Ваня опять положил свою голову на землю. Павел встал и взял в руку пустой котельчик.

Куда ты? - спросил его Федя.

К реке, водицы зачерпнуть: водицы захотелось испить.

Собаки поднялись и пошли за ним.

Смотри не упади в реку! - крикнул ему вслед Ильюша.

Отчего ему упасть? - сказал Федя, - он остережется.

Да, остережется. Всяко бывает: он вот нагнется, станет черпать воду, а водяной его за руку схватит да потащит к себе. Станут потом говорить: упал, дескать, малый в воду... А какое упал?.. Во-вон, в камыши полез, - прибавил он, прислушиваясь.

Камыши точно, раздвигаясь, «шуршали», как говорится у нас.

А правда ли, - спросил Костя, - что Акулина-дурочка с тех пор и рехнулась, как в воде побывала?

С тех пор... Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.

(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)

А говорят, - продолжал Костя, - Акулина оттого в реку и кинулась, что ее полюбовник обманул.

От того самого.

А помнишь Васю? - печально прибавил Костя.

Какого Васю? - спросил Федя.

А вот того, что утонул, - отвечал Костя, - в этой вот в самой реке. Уж какой же мальчик был! и-их, какой мальчик был! Мать-то его, Феклиста, уж как же она его любила, Васю-то! И словно чуяла она, Феклиста-то, что ему от воды погибель произойдет. Бывало, пойдет-от Вася с нами, с ребятками, летом в речку купаться, - она так вся и встрепещется. Другие бабы ничего, идут себе мимо с корытами, переваливаются, а Феклиста поставит корыто наземь и станет его кликать: «Вернись, мол, вернись, мой светик! ох, вернись, соколик!» И как утонул. Господь знает. Играл на бережку, и мать тут же была, сено сгребала; вдруг слышит, словно кто пузыри по воде пускает, - глядь, а только уж одна Васина шапонька по воде плывет. Ведь вот с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, - помните, Вася-то все такую песенку певал, - вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится... - А вот Павлуша идет, - молвил Федя.

Павел подошел к огню с полным котельчиком в руке.

Что, ребята, - начал он, помолчав, - неладно дело.

А что? - торопливо спросил Костя.

Все так и вздрогнули.

Что ты, что ты? - пролепетал Костя.

Ей-Богу. Только стал я к воде нагибаться, слышу вдруг зовут меня этак Васиным голоском и словно из-под воды: «Павлуша, а Павлуша!» Я слушаю; а тот опять зовет: «Павлуша, подь сюда». Я отошел. Однако воды зачерпнул.

Ах ты, Господи! ах ты, Господи! - проговорили мальчики, крестясь.

Ведь это тебя водяной звал, Павел, - прибавил Федя... - А мы только что о нем, о Васе-то, говорили.

Ах, это примета дурная, - с расстановкой проговорил Ильюша.

Ну, ничего, пущай! - произнес Павел решительно и сел опять, - своей судьбы не минуешь.

Мальчики приутихли. Видно было, что слова Павла произвели на них глубокое впечатление. Они стали укладываться перед огнем, как бы собираясь спать.

Что это? - спросил вдруг Костя, приподняв голову. Павел прислушался.

Это кулички летят, посвистывают.

Куда ж они летят?

А туда, где, говорят, зимы не бывает.

А разве есть такая земля?

Далеко, далеко, за теплыми морями.

Костя вздохнул и закрыл глаза.

Уже более трех часов протекло с тех пор, как я присоседился к мальчикам. Месяц взошел наконец; я его не тотчас заметил: так он был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была все так же великолепна, как и прежде... Но уже склонились к темному краю земли многие звезды, еще недавно высоко стоявшие на небе; все совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает все только к утру: все спало крепким, неподвижным, передрассветным сном. В воздухе уже не так сильно пахло, - в нем снова как будто разливалась сырость... Недолги летние ночи!.. Разговор мальчиков угасал вместе с огнями... Собаки даже дремали; лошади, сколько я мог различить, при чуть брезжущем, слабо льющемся свете звезд, тоже лежали, понурив головы... Сладкое забытье напало на меня; оно перешло в дремоту.

Свежая струя пробежала по моему лицу. Я открыл глаза: утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Все стало видно, хотя смутно видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землею. Тело мое ответило ему легкой, веселой дрожью. Я проворно встал и подошел к мальчикам. Они все спали как убитые вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половины и пристально поглядел на меня.

Я кивнул ему головой и пошел восвояси вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди, по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, - полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света... Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун...

Описание презентации по отдельным слайдам:

1 слайд

Описание слайда:

«Бежин луг» Автор презентации: Печказова Светлана Петровна, учитель русского языка и литературы МБОУ «Лицей №1» р.п.Чамзинка Республики Мордовия История создания рассказа И.С.Тургенева ДИДАКТИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ ПО ЛИТЕРАТУРЕ В 6 КЛАССЕ

2 слайд

Описание слайда:

ознакомить с творческой историей создания рассказа И.С.Тургенева «Бежин луг», подготовить учащихся к пониманию его темы, идеи, основных образов, особенностей изобразительно-выразительных средств языка Цель:

3 слайд

Описание слайда:

И.С.Тургенев – охотник Охотничьими тропами по Орловской, Тульской, Курской и Калужской губерниям пролегали дороги И.С.Тургенева. Он был страстным «ружейным охотником». Бродя с ружьём за плечами, писатель изучал сердце России – её народ. Он встречался с мужиками, бабами, крестьянскими ребятишками, и эти встречи, глубоко запавшие в его душу, искали выражения на страницах его произведений. В 40-50е годы XIX века писатель создал несколько произведений, объединённых в один сборник «Записки охотника». Темы рассказов сборника многообразны: здесь и описание помещиков, угнетающих крепостных крестьян, и светлые образы простых мужиков, сумевших сохранить доброту и искренность в нечеловеческих условиях, и поверья, сказки русского народа, и, конечно же, прекрасные картины природы средней полосы России.

4 слайд

Описание слайда:

«Записки охотника» В 1852 году вышел сборник «Записки охотника», который принёс Тургеневу широкую известность. Основная тема 20-ти рассказов, вошедших в сборник, – взаимоотношения помещиков и крестьян, поруганное человеческое достоинство русского мужика. Во всех рассказах присутствует один и тот же герой – Пётр Петрович, дворянин из села Спасское. Он рассказывает о случаях, происходивших с ним во время охоты. Автор наделил своего рассказчика тонкой наблюдательностью, особым чувством прекрасного, что помогает точнее и колоритнее передать читателю различные ситуации.

5 слайд

Описание слайда:

Основная тема и идея «Записок охотника» изображение простого русского народа, крепостных крестьян, оценка их высоких духовных и нравственных качеств, показ нравственного оскудения русского дворянства Тема: протест против крепостного права Идея:

6 слайд

Описание слайда:

«Бежин луг» В основу рассказа «Бежин луг» был положен случай, который однажды произошёл с Тургеневым. Однажды в прекрасный июльский день, когда погода установилась надолго, Тургенев весь день провёл на охоте. Но возвращаясь домой, он заблудился. Долго блуждал он по ночному лесу, пока не вышел на Бежин луг. Здесь, у костра, он познакомился с деревенскими мальчиками, которые вышли в ночное время пасти табун лошадей. Лунная росистая летняя ночь, едва слышно журчит река, горит костер, чуть поодаль щиплют траву кони. Тихо, уютно. У костра несколько ребят. Они пасут коней и коротают время, рассказывая разные истории.

7 слайд

Описание слайда:

«Бежин луг» В 1851 года рассказ «Бежин луг» был напечатано в журнале «Современник». Первая запись о замысле создания рассказа «Бежин луг» была сделана в августе 1850 года: «Бежин луг. Описать, как мальчики гоняют лошадей в пустыри на ночь». Места, упоминаемые в рассказе, реально существуют: Бежин луг находится в 13 км от Спасского-Лутовинова, там же есть Парахинские кусты, деревня Варнавицы, село Шаламово и др.

8 слайд

Описание слайда:

9 слайд

Описание слайда:

Герои рассказа «Бежин луг» Федя – стройный мальчик лет четырнадцати, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами и постоянной полувесёлой, полурассеянной улыбкой. Ваня мальчик лет семи смирнёхонько прикорнул под рогожей, изредка выставляя из-под неё русую кудрявую голову. У Павлуши волосы были всклокоченные, чёрные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как гворится, с пивной котёл, тело приземистое, неуклюжее. Илюша был горбонос, с вытянутым, подслеповаым лицом, которое выражало какую-то тупую, болезненную заботливость, сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились – он словно всё щурился от огня. Костя – мальчик лет десяти, маленький, тщедушный, бедно одетый; взгляд его был задумчивым и печальным; всё лицо невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы словно хотели что-то высказать.

10 слайд

Описание слайда:

И.З.Суриков «В ночном» Летний вечер. За лесами Солнышко уж село; На краю далёком неба Зорька заалела; о Но и та потухла. Топот В поле раздается; То табун коней в ночное По лугам несется. о Ухватя коней за гриву, Скачут дети в поле. То-то радость и веселье, То-то детям воля! 0 По траве высокой кони На просторе бродят; Собралися дети в кучку, Разговор заводят. И на ум приходят детям Бабушкины сказки: Вот с метлой несётся ведьма На ночные пляски; о Вот над лесом мчится леший С головой косматой, А по небу, сыпля искры, Змей летит крылатый. о И какие-то все в белом Тени в поле ходят... Детям боязно - и дети Огонёк разводят. о И трещат сухие сучья, Разгораясь жарко, Освещая тьму ночную Далеко и ярко…

К плеяде замечательных русских писателей 19 века, получивших мировое признание и любовь читателей ещё при жизни, относится Иван Сергеевич Тургенев. В своих произведениях он поэтически описывал картины русской природы, красоту человеческих чувств. Творчество Ивана Сергеевича - это сложный мир человеческой психологии. С рассказом «Бежин луг» в русскую литературу было впервые введено изображение детского мира и детской психологии. С появлением этого рассказа произошло расширение темы мира русских крестьян.

История создания

Крестьянские дети рисуются писателем с нежностью и любовью, он отмечает их богатый духовный мир, умение чувствовать природу и её красоту. Писатель пробуждал у читателей любовь и уважение к крестьянским детям, заставлял думать об их дальнейших судьбах. Сам рассказ - это часть большого цикла под общим названием «Записки охотника». Примечателен цикл тем, что впервые в русской литературе на сцену выведены типы русских крестьян, описанные с такой симпатией и подробностями, что современники Тургенева сочли, что появилось новое сословие, которое достойно литературного описания.

В 1843 г. И.С. Тургенев познакомился с известным критиком В.Г. Белинским, который и вдохновил его на создание «Записок охотника». В 1845 г. Иван Сергеевич решил полностью посвятить себя литературе. Лето он проводил в деревне, отдавая всё свободное время охоте и общению с крестьянами и их детьми. Впервые планы создания произведения озвучиваются в августе сентябре 1850 г. Тогда на черновике рукописи появились записи, содержащие планы написания рассказа. В начале 1851 г. рассказ был написан в Петербурге и в феврале был опубликован в журнале «Современник».

Анализ произведения

Сюжет

Рассказ ведётся от лица автора, любителя поохотиться. Однажды в июле, во время охоты за тетеревами он заблудился и, идя на огонь горевшего костра, вышел на огромный луг, который местные жители называли Бежиным. Возле костра сидели пятеро крестьянских мальчиков. Попросившись у них на ночлег, охотник лёг у костра, наблюдая за мальчиками.

В дальнейшем повествовании автор описывает пятерых героев: Ваню, Костю, Илью, Павлушу и Фёдора, их внешность, характеры и рассказы каждого из них. Тургенев всегда был неравнодушен к духовным и эмоционально одарённым людям, искренним и честным. Именно таких людей описывает он в своих произведениях. Большинство из них живёт тяжело, при этом они придерживаются высоких моральных принципов, очень требовательны к себе и окружающим.

Герои и характеристики

С глубокой симпатией описывает автор пятерых мальчиков, у каждого из которых свой характер, внешность, свои особенности. Вот как описывает писатель одного из пятерых мальчиков, Павлушу. Мальчик не очень красивый, лицо у него неправильное, но автор замечает в его голосе и взгляде сильный характер. Внешний вид его говорит о крайней бедности семьи, так как вся его одежда состояла из простой рубашки и залатанных портков. Именно ему доверено следить за похлёбкой в котелке. Он рассуждает со знанием дела о рыбе, плеснувшей в воде и о звезде, покатившейся с неба.

По его поступкам и речи видно, что он наиболее смелый из всех ребят. Этот мальчик вызывает наибольшие симпатии не только у автора, но и у читателя. С одной хворостиной, не испугавшись, ночью, он один поскакал на волка. Павлуша прекрасно знает всех зверей и птиц. Он смел и не боится примет. Когда он рассказывает, что ему показалось, как его звал водяной, трусоватый Илюша говорит, что это дурная примета. Но Павел отвечает ему, что в приметы он не верит, а верит в судьбу, от которой никуда не убежишь. В конце рассказа автор сообщает читателю, что Павлуша погиб, упав с лошади.

Далее идёт Федя, мальчик четырнадцати лет «с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал в поле не по нужде, а так, для забавы». Он старше всех среди ребят. Ведёт он себя важно, по праву старшего. Говорит покровительственно, как бы опасаясь уронить своё достоинство.

Третий мальчик, Илюша, был совсем другой. Тоже простой крестьянский паренёк. На вид ему не более двенадцати лет. Его незначительное вытянутое, горбоносое лицо имело постоянное выражение тупой, болезненной заботливости. Губы были сжаты и не шевелились, а брови были сдвинуты, как будто он всё время щурился от огня. Мальчик опрятный. Как описывает его внешность Тургенев, «верёвка тщательно стягивала его опрятную чёрную свитку». Ему всего 12 лет, но он уже работает с братом на бумажной фабрике. Можно сделать вывод, что мальчик он трудолюбивый и ответственный. Илюша, как заметил автор, хорошо знал все народные поверья, которые напрочь отрицал Павлик.

Костя выглядел не более, чем на 10 лет, маленькое веснушчатое личико было заострено, как у белочки, огромные чёрные глаза выделялись на нём. Одет он был тоже бедно, худенький, маленького росточка. Говорил тоненьким голоском. Внимание автора привлекает его печальный, задумчивый взгляд. Мальчик он немого трусливый, но, тем не менее, выходит с мальчиками каждую ночь пасти коней, сидеть у ночного костра и слушать страшные истории.

Самый незаметный мальчик из всех пятерых - это десятилетний Ваня, лежавший возле костра, «смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из под нее свою русую кудрявую голову». Он - самый младший из всех, писатель не даёт ему портретной характеристики. Но все его действия, любование ночным небом, восхищение звёздами, которые он сравнивает с пчёлками, характеризуют его как любознательного, чуткого и очень душевного человечка.

Все крестьянские дети, о которых говорится в рассказе, очень близки с природой, они буквально живут в единении с ней. С самого раннего детства они уже знают, что такое труд, самостоятельно познают окружающий мир. Этому способствует работа дома и в поле, и во время выездов в «ночное». Поэтому с такой любовью и трепетным вниманием описывает их Тургенев. Именно такие дети - наше будущее.

Рассказ писателя не принадлежит только времени его создания, к 19 веку. Этот рассказ глубоко современен и своевременен во все времена. Сегодня, как никогда, требуется возврат к природе, к пониманию того, что надо её беречь и жить с ней в единении, как любимой матерью, но не мачехой. Воспитывать наших детей на труде и уважении к нему, на уважении к трудящемуся человеку. Тогда и окружающий нас мир изменится, станет чище и прекрасней.

16.12.2017 16:30:00

«И сегодня приходят люди к берегам Снежеди на Бежин луг, без которого трудно представить Россию».
В февральской книжке журнала «Современник» за 1851 год вышел рассказ И.С. Тургенева «Бежин луг». Известно, что события рассказа происходили на берегах реки Снежедь в Чернском уезде Тульской губернии.
Снежедь считается одной из красивейших малых рек средней полосы России. Протекает она с северо-востока на юго-запад почти через весь Чернский район. Протяженность ее составляет 74 км.
Первое описание реки Снежедь встречается в «Книге Большому Чертежу» за 1627 год: «А ниже Мценска пала в Зушу 15 верст речка Снежедь, а вытекла речка Снежедь из Куликова поля, из-под Новосильские дороги, что лежит дорога с Ливен и из Новосили на старую Крапивну от Черни верст в 12».
В этом же году среди помещиков на Снежеди упоминаются Лутовиновы: «За Первым Степановым сыном Лутовиновым, жеребей деревни Парахиной Акулининское тож, по обе стороны речки Снежеди, пашни паханные добрые, сена по реке по Снежеду сто сорок пять копен». Усадьба, которой владел Лутовинов, находилась недалеко от Снежеди, на Хвощеватом верху, а «для хоромного и дровяного лесу» ему предписывалось «въезжать в большой в Черный лес».
В том же 1627 году другой Лутовинов, Марк Трофимович, получил в поместье деревню Чаплыгино, что на речке Малом Снежеде, правом притоке Снежеди. В 1766 году деревню Чаплыгино купил у своего племянника, надворного советника Ивана Кирилловича Лутовинова, капитан лейб-гвардии Преображенского полка Иван Андреевич Лутовинов, и деревня получила второе название – Ивановское.
В 1833 году деревня Чаплыгино (Ивановское тож) принадлежала Варваре Петровне Тургеневой и находилась «на левой стороне речки Малого Снежеда на коей пруд, дом господский деревянный и сад с плодовитыми деревьями. При сельце мучная мельница об одном поставе». За ней же 15 дворов с 66 душами мужского и 72 душами женского пола.
Деревня Чаплыгино – это не что иное, как сельцо Колотовка, описанное И.С. Тургеневым в рассказе «Певцы». Е.Н. Левина в работе «Образ матери писателя в цикле рассказов «Записки охотника» («Спасский вестник» №11) справедливо предполагает, что В.П. Тургенева могла послужить прообразом помещицы Стрыганихи в рассказе «Певцы».
На плане Генерального межевания 1778 года территория современного Бежина луга указана так: «Рудинская пустошь Бригадира Ивана Андреевича Лутовинова». Прилегающую к лугу «пустошь Федотову, что под Руденским болотом», бригадир Иван Андреевич Лутовинов купил в 1782 году у секунд-майора Николая Петровича Протасова.
Все эти землевладения перешли затем к Варваре Петровне Тургеневой, матери писателя. В «Экономических примечаниях Чернского уезда» за 1833 год встречаем первое подробное описание Бежина луга: «Пустошь Рудинская, что под Руденским болотом, Полковницы Варвары Петровой дочери Тургеневой. Речки Снежеди на правой стороне. Пашни 37 десятин, сенных покосов – 22 десятины, лесу – 10 десятин, неудобных мест – 2 десятины 20 сажень, всего 71 десятина 1833 сажени. Земля серо-глинистая, на коей из посева родится лучше рожь, овес, греча, просо и пшеница, а прочий хлеб и сенные покосы средственны, лес дровяной, ивовый, осиновый и березовый, в нем звери, зайцы, волки, птицы, тетерева и разного рода мелкие, в полях перепела и жаворонки».
Как видим, топоним Бежин луг не встречается в официальных документах, нет такого названия и на топографических картах. В советский период выдвигалось предположение о том, что Бежин луг служил пристанищем для беглых крепостных крестьян и поэтому получил такое название. Но это предположение малоубедительно – среди местных жителей не сохранилось никаких преданий о том, что Бежин луг был местом сбора беглых крестьян. Нет тому и документальных подтверждений. Более предпочтительно предположение тургеневеда Н.М. Чернова, что луг назван по фамилии некогда бывшего владельца, но и среди владельцев луга помещики Бежины не встречаются.
В пяти верстах от Бежина луга находилась деревня Бежина, принадлежавшая коллежскому регистратору Николаю Петровичу Сухотину, родственнику Тургеневых. А рядом с деревней находился большой кусок земли, который носил название пустоши Бежиной или Бежин верх, и принадлежала та земля Варваре Петровне Тургеневой.
И.С. Тургенев не мог об этом не знать, так как за деревней Бежино начинались знаменитые Троицкие леса, где неоднократно охотился писатель.
Исходя из этого, можно предположить, что И.С.Тургенев сознательно поменял некрасивое название луга Рудинское болото на более благозвучное Бежин луг, и название это прижилось.
По раздельному акту между братьями Бежин луг в 1855 году отошел к Николаю Сергеевичу Тургеневу. Бежин луг встречается в переписке Н.С. Тургенева с управляющим Порфирием Константиновичем Маляревским. В письме от 3 июля 1876 года П.К. Маляревский сообщает о буре в селе Тургенево 1 июля 1876 года: «Многоуважаемый и многолюбимый дядя Николай Сергеевич. Долго-долго не было дождя – жара стояла ужасающая. Часа в 3 дня по направлению от Черни встала смоляная туча. К шести ее ветром разорвало надвое, и половинки пошли в обход Тургенева. Правая половина тучи, зайдя от Бежина луга, вдруг ринулась с страшным ветром к левой уже ушедшей половине… Все разразилось над Тургеневым и ушло над котловиною Снежеда с его оврагами… У меня были совершенно скошены Стрелица и Бежин. На Малом Снежедке прошло все благополучно, но на Большом скошенного сена как не бывало. На Петровской мельнице утонул сам мельник и тургеневский крестьянин Кирила Павлов».
После смерти Н.С. Тургенева Бежин луг, славившийся заливными лугами и лесными выгонами, принадлежал родственнику Тургеневых Порфирию Константиновичу Малярев-скому, а затем его дочери Анне Порфирьевне Лауриц.
В 1908 году общество крестьян деревни Стекольная Слободка через земельный банк выкупило Бежин луг у прежних хозяев. В первые годы советской власти территория Бежина луга входила в колхоз «Венера», и площадь его равнялась, примерно, 30 гектарам.
Но на беду Бежина луга в его холмах нашли залежи известняка, который без дальнейшей переработки шел на строительство дорог. Первые попытки разработки гравийного карьера относятся к 1930-м годам. Активно карьер на Бежином луге стали осваивать после Великой Отечественной войны, когда начались большие восстановительные работы. Самый пик работ относится к 1960-м – началу 1970-х годов. Только за 1971 год Чернским дорожным управлением с Бежина луга было вывезено 12 тысяч кубометров гравия.
Попытка прекратить разработку карьера на Бежином лугу относится к 1969 году, когда Тульский облисполком принимает решение о признании Бежина луга памятником местного значения (таковым он и числится до сего времени).
Выход из создавшегося положения был найден очень простой: территорию Бежина луга сократили с 60 до 18,5 гектара, т.е. до территории собственно луга. Лугу присвоили название «Культурное пастбище №7 колхоза имени И.С. Тургенева», а карьеру дали название «Карьер Бежин луг» и продолжили добывать гравий.
Только 8 января 1973 года постановлением Чернского РК КПСС разработку карьера на Бежином лугу решили прекратить. И тут же решили Бежин луг благоустроить – гусеничными тракторами спланировали его территорию, через весь луг прокопали траншею для устройства поливных полей, посадили деревья на его склонах.
Но остановить трагедию Бежина луга было уже поздно. Потоки песка, глины и щебня, устремившиеся из гравийного карьера на Бежин луг, нарушили естественную дренажную систему, луг начал заболачиваться.
Учитель-краевед А.Ф. Поляков писал, что именно «сочетание воды, леса, луга и холмов создавали славу Бежина луга». Нынешний Бежин луг, конечно, мало напоминает тургеневский. Мельниц на Снежеди, что обеспечивали ее ширину, нет, лес вокруг Бежина луга вырубили, гравийный карьер уничтожил высокие холмы. Все это привело к тому, что даже у тургеневедов появились сомнения: «А этот ли луг – Бежин?».
Игорь Смольников в своей книге «Середина столетия» (1977 год) написал: «На самом деле луг вовсе не огромный, река Снежедь отнюдь не поражала шириной, «страшных бездн» тоже нигде не замечалось».
В отличие от И. Смольникова Яков Хелемский, побывавший на Бежином лугу летом 1943 года, писал: «А в дни всенародной беды все, что пленяло в классических описаниях, наяву и с особой силой вливалось в душу, облагораживало и укрепляло ее, – это память о Бежином луге».
В. Зайцев