Время и пространство в восприятии человека на войне: экзистенциальный опыт участников боевых действий. Человек на войне

Человек на войне

О Великой Отечественной войне было написано немало художественных произведений, в том числе масштабных и эпических. Казалось бы, на их фоне небольшой рассказ М. А. Шолохова «Судьба человека» должен был затеряться. Но он не только не затерялся, а стал одним из наиболее популярных и полюбившихся читателям. Этот рассказ до сих пор изучают в школе. Такой долгий век произведения свидетельствует о том, что оно талантливо написано и отличается художественной выразительностью.

Этот рассказ повествует о судьбе обычного советского человека по имени­ Андрей Соколов , прошедшего через гражданскую войну, индустриализацию, Великую Отечественную войну, концлагерь и прочие испытания, но сумевшего остаться человеком с большой буквы. Он не стал предателем, не сломался перед лицом опасности, проявил всю свою силу воли и мужество в плену у врага. Наглядным эпизодом является происшествие в лагере, когда ему пришлось стоять лицом к лицу к лагерфюреру. Тогда Андрей был всего на волосок от смерти. Одно неверное движение или шаг, он был бы расстрелян во дворе. Однако, увидев в нем сильного и достойного противника, лагерфюрер просто отпустил его, в награду угостив буханкой хлеба и куском сала.

Другой случай, свидетельствующий об обостренном чувстве справедливости и нравственной силе героя, произошел в церкви, где ночевали пленные. Узнав, что среди них есть предатель, пытающийся выдать фашистам одного взводного в качестве коммуниста, Соколов собственноручно задушил его. Убивая Крыжнева, он не испытал жалости, ничего кроме омерзения. Таким образом, он спас неизвестного ему взводного и наказал предателя. Сила характера помогла ему бежать из фашистской Германии. Это произошло, когда он устроился на работу шофером к одному немецкому майору. Как-то по дороге он оглушил его, отобрал пистолет и сумел выехать за пределы страны. Оказавшись на родной стороне, он долго целовал землю, не мог надышаться ею.

Война не раз отбирала у Андрея все самое дорогое. Во время Гражданской войны он потерял родителей и сестру, которые умерли от голода. Сам он спасся только благодаря отъезду на Кубань. Впоследствии он сумел создать новую семью. У Андрея была прекрасная жена и трое детей, но и их у него отняла война. Немало горестей и испытаний выпало на долю этого человека, но он смог найти в себе силы жить дальше. Ключевым стимулом для него стал маленький Ванюша , такой же осиротевший человек, как и он. Война отобрала у Вани отца и мать, а Андрей подобрал его и усыновил. Это также свидетельствует о внутренней силе главного героя. Пройдя через череду таких тяжелых испытаний, он не упал духом, не сломался и не ожесточился. Именно эта его личная победа над войной.

(По одному из произведений современной литературы.)

Великая Отечественная война была самой тяжёлой из войн, какие только пришлось пережить нашему народу за свою многовековую историю. Война была величайшим испытанием и проверкой сил народа, и эту проверку наш народ выдержал с честью. Война была также и серьёзнейшим испытанием для всей советской литературы, которая в дни войны показала всем миру, что у неё нет и не может быть интересов выше интересов народа.

Замечательные произведения были написаны М.Шолоховым, А.Фадеевым, А.Толстым, К.Симоновым, А.Твардовским и многими другими писателями.

Особое место среди произведений периода Великой Отечественной Войны занимает рассказ М.Шолохова «Наука ненависти», опубликованный в июне 1942 года.

В этом рассказе автор показывает, как мужает и крепнет в советских людях чувство любви к Родине и народу, как зреет презрение и ненависть к врагу. Писатель создаёт типичный образ участника войны – лейтенанта Герасимова, в котором воплощает лучшие черты воюющего советского народа.

Шолохов в предыдущих своих произведениях рисовал изумительные картины русской природы, которая у него никогда не была фоном для действия, а всегда помогала раскрыть глубже и полнее человеческий характер, психологические переживания героев.

Рассказ начинается с описания природы. Уже первой фразой Шолохов сближает человека с природой и этим как бы подчёркивает, что она не осталась безучастной к начавшийся тяжёлой борьбе: «На войне деревья, как и люди, имеют каждое свою судьбу». Символическое значение имеет в этом рассказе образ искалеченного снарядом дуба, который, несмотря на зияющую рану продолжает жить: «Рваная, зияющая пробоина иссушила полдерева, но вторая половина, пригнутая разрывом к воде, весною дивно ожила и покрылась свежей листвой. И до сегодняшнего дня, наверное, нижние ветви искалеченного дуба купаются в текущей воде, а верхние - всё ещё жадно притягивают к солнцу сочные тугие листья…» Разбитый снарядом дуб, но сохранивший жизненные соки, даёт возможность лучше раскрыть и понять характер основного героя рассказа лейтенанта Герасимова.

Уже первое знакомство читателей с героем, позволяет сделать вывод о том, что это мужественный человек с огромной силой воли, очень много перенёсший и передумавший.

Виктор Герасимов – потомственный рабочий. До войны он работал на одном из заводов Западной Сибири. В армию был призван в первые месяцы войны. Вся семья поручает ему сражаться с врагами до победы.

Трудового человека Герасимова с самого начала войны охватило чувство ненависти к врагу, разрушившему мирную жизнь народа и ввергнувшего страну в пучину кровавой войны.

Вначале к пленным немцам красноармейцы относились добродушно, называли «камрадами», угощали папиросами, кормили из своих котелков. Затем Шолохов показывает, как наши бойцы и командиры в ходе войны с фашистами прошли своеобразную школу ненависти.

Страшные следы фашистского хозяйничанья находили наши войска, изгонявшие гитлеровцев с временно оккупированной территории. Нельзя без содрогания читать описания чудовищных злодеяний врагов: «… Сожжённые дотла деревни, сотни расстрелянных женщин, детей, стариков, изуродованные трупы попавших в плен красноармейцев, изнасилованные и зверски убитые женщины, девушки и девочки-подростки…» Эти зверства потрясли бойцов, которые поняли, что фашисты – не люди, а осатаневшие от крови изуверы.

Тяжёлые, нечеловеческие испытания выпали на долю лейтенанта Герасимова, попавшего в плен. Описывая поведение героя в плену, писатель раскрывает новые черты характера, присущие русскому человеку. Раненый, потерявший много крови, Герасимов сохраняет чувство собственного достоинства и полон презрения и ненависти к врагу.

Одно желание владеет лейтенантом – не умереть. В колонне пленных, еле передвигая ноги, он думает о побеге. Огромная радость охватывает Герасимова и заставляет его забыть о жажде и физических страданиях, когда фашисты не находят у него партбилета, это придаёт ему мужество и стойкость в самые тяжелые дни неволи.

В рассказе изображается лагерь, в котором немцы держали пленных, где «их подвергали жесточайшим мучениям, где не было уборной и люди испражнялись здесь же и стояли и лежали в грязи и в зловещей жиже. Наиболее ослабевшие вообще уже не вставали. Воду и пищу давали раз в сутки. Иной день совсем забывали что-либо дать…» Но никакие зверства, пишет Шолохов, не смогли сломить могучий дух в русском человеке, погасить упорную жажду мести.

Многое вынес лейтенант, много раз смотрел он смерти в глаза, и сама смерть, побеждённая мужеством этого человека, отступала. «Фашисты могли убить нас, безоружных и обессилевших от голода, могли замучить, но сломить наш дух не смогли, и никогда не сломят!» Это упорство русского человека и несокрушимое мужество помогли Герасимову совершить побег из плена. Лейтенанта подобрали партизаны. Недели две он восстанавливал силы, участвовал вместе с ними в боевых операциях.

Затем его переправили в тыл, в госпиталь. После лечения он вскоре вновь попадает на фронт.

«Наука ненависти» заканчивается словами Герасимова о ненависти и любви: «… И воевать научились по-настоящему, и ненавидеть, и любить. На таком оселке, как война, все чувства отлично оттачиваются… Тяжко я ненавижу немцев за всё, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под немецким игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас, драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощённые в действие, приведут к нам победу».

Образ лейтенанта Герасимова – один из первых обобщающих образов в литературе периода Великой Отечественной Войны.

Особенность его характера заключается в том, что он всегда чувствует себя сыном народа, сыном Родины. Именно это чувство принадлежности к великой армии русского народа, чувство беззаветной любви к своей Родине и ответственности за её судьбу придают Герасимову силы не только перенести все ужасы плена, но и бежать, чтобы снова вступить в ряды мстителей за все злодеяния, которые фашисты принесли нашей стране.

И вполне убедительно дано в рассказе сравнение судьбы лейтенанта с судьбой могучего дуба, искалеченного снарядом, но сохранившего силы и волю к жизни. И как величественно прекрасен образ русского человека, прошедшего сквозь тяжёлые испытания, выпавшие на его долю, и сохранившего неиссякаемую веру в победу и стремление продолжить войну до победного разгрома фашизма!

Е.С. Сенявская

Любая война происходит во времени и пространстве, имеющих свои природные и социальные характеристики. Пространство характеризуется протяженностью, физико-географическими средами (земная, водная, воздушная), природно-климатическими зонами (от тропиков до полярного круга), ландшафтом (равнины, горы, леса, пустыни, степи, моря и реки и т.д.). Каждая среда имеет свои характеристики, например: воздушная – высоты, водная – глубины и т.д. Но есть и социальные характеристики пространства. К примеру, государственные границы – политическое пространство, сферы интересов и влияния – геополитическое, размещение населенных пунктов – экистическое, и т.д. Природные характеристики времени – длительность, годовая и суточная цикличность. Накладываясь на природно-географические зоны, время приобретает дополнительные характеристики (смена времен года, показатели местных климатических параметров: температуры, влажности, продолжительности светового дня, осадков и т.д.). Структурирование пространства и времени, система их измерений – это уже социальные характеристики. Например, измерение в километрах или милях, христианское, мусульманское или буддистское летоисчисление, солнечные или лунные календари и др. Абсолютное большинство этих природных и социальных характеристик времени и пространства так или иначе, как правило, весьма существенно влияет на ведение войн. Война – это явление социальное, но разворачивающееся в природной среде. В определенном смысле ее можно рассматривать как противостояние социальной энергии

политических субъектов: в пространстве и времени перемещаются войсковые массы, техника, сокрушаются линии обороны, разрушаются военные объекты и населенные пункты воюющих сторон, отдаются и занимаются территории. Однако нас интересуют иные – психологические характеристики времени и пространства. Существует время объективное и время субъективное. Субъективное время измеряется не часами, минутами и секундами, а количеством событий, заполнивших его. Война – это особый период в существовании не только любого государства и общества, но и в жизни отдельных людей. Время на войне течет по особым законам. Это экстремальное время, на грани жизни и смерти. А любое пограничное состояние вызывает обостренное субъективное восприятие окружающего мира. Вместе с тем, нет непроходимой грани между социальным и личностнопсихологическим временем: социальное складывается из индивидуального. Например, социальная оценка, особенность, ценность военного времени фиксируется и сознанием конкретных людей, и обществом. Не случайно «спрессованность» времени в Великой Отечественной войне как особо значимого, социально ценного в биографиях ее участников позднее фиксировалась государством в различных нормативных актах, включая исчисление стажа военной службы (на переднем крае – «год за три»). Еще один аспект: Великая Отечественная война оказывалась новой точкой отсчета, иной системой координат, фиксирующей «раскол времени», особый отрезок жизни и страны в целом, и отдельных людей. При этом в качестве «разделительной черты» выступала конкретная дата – 22 июня 1941 г. И действительно, значимость военного времени для конкретного человека отражалась не только в его субъективном восприятии, но и в реальной биографии – как время ускоренного взросления (для молодежи), приобретения важного, хотя и специфического опыта, радикального изменения судьбы. «Война быстро сделала нас взрослыми. Многие из нас и юности не узнали: сразу взрослость»2, – писал в 1944 г. с фронта старший лейтенант Б. Кровицкий. Такое же наблюдение мы находим в военных записках К. Симонова: «Жизненный опыт, добытый годами войны, чем-то очень существенно отличается от всякого другого жизненного опыта. Понятие ―повзрослеть‖ мы обращаем обычно к детству и юности; предполагается, что именно там человек может за год, за два настолько перемениться, что о нем говорят ―повзрослел‖, имея в виду духовную сторону этого понятия. На войне, однако, с ее бесчеловечно, жестоко спрессованным временем вполне уже зрелые по возрасту люди взрослеют не только за год, но и за месяц, и даже за один бой»3. И еще: «Время на войне течет по особым законам. У меня ощущение, что оно было как-то чудовищно спрессовано… За две недели войны я почувствовал, что повзрослел, постарел сразу на несколько лет. По моим наблюдениям, так было со всеми…»4. Молодые люди, которым пришлось пройти через войну, всегда чувствовали себя старше и взрослее своих невоевавших ровесников. Вспомним в этой связи название известного фильма «В бой идут один ―старики‖». Психологическое время всегда субъективно. Восприятие времени зависит от личностных характеристик: возраста (юные и зрелые), пола (мужчины и женщины), семейного положения (холостяки, женатые, отцы семейств), образования и культуры, биографии (личностной истории), жизненного опыта (вступающие в жизнь и уже пожившие). Экстремальная ситуация войны резко усиливает субъективность восприятия времени, ставит человека на «экзистенциальный рубеж» между жизнью и смертью. Проблема личностного бытия, существования человека, от которой в обычных условиях отмахиваются, редко задумываются, на войне встает во всей практической значимости, поскольку возможность насильственной смерти, вероятность «исчезнуть без следа» оказывается крайне высокой. Поэтому восприятие личностного времени как «вместилища жизни» становится обостренным, о времени задумываются – «Сколько еще осталось?», «Как его использовать?» – при крайне ограниченных возможностях распоряжаться собой. Возникает потребность успеть что-то сделать, прочувствовать, сказать, написать письмо, и т.д. Время на войне приобретает принципиально иную ценность. «Мне уже двадцать. Вспоминаю школьные годы. Университет. Почему-то утверждается чувство, что не смог я взять всего, что следовало, от этих быстро, очень быстро промчавшихся двадцати лет. Уже два года воюем. Втянулись. Никто не жалуется… Твердо убежден, что после войны мы снова заживем кипучей, счастливой жизнью. Хорошо бы и мне до этой жизни дожить. Встретиться с матерью, отцом, братом…»1, – записал 14 апреля 1943 г. в своем фронтовом дневнике сержант А. Павленко. Он погиб через полгода, 14 октября 1943 г. на Калининском фронте. В ходе самой войны «личностное время» чрезвычайно сильно зависит от ситуации, места и условий, в которых оказывается человек, прежде всего от степени близости к самой войне (на фронте и в тылу; на передовой и во втором эшелоне; до боевого крещения и после; перед боем, в бою и после боя; в наступлении, обороне и отступлении; в госпитале, на переформировании и т.д.). Экзистенциальность восприятия времени на порядок усиливается непосредственно на передовой. Здесь важное значение имеет наличие или отсутствие боевого опыта. Во-первых, обстрелянные фронтовики имеют больше шансов выжить (самый высокий процент гибели, как правило, в первом бою); во вторых, у них вырабатывается особое отношение к действительности, продиктованное спецификой существования в боевой обстановке. Вместе с тем, привычка к боевой стрессовой ситуации со временем снижет остроту переживаний экзистенциальных проблем, включая такой защитный механизм психики, как «притупление чувств», иногда ослабляя при этом даже чувство самосохранения. Разумеется, существуют и общие характеристики восприятия времени фронтовиками и отношения к нему. Так, в период Великой Отечественной обычное структурирование времени на прошлое, настоящее и будущее принципиально делилось на «до, во время и после войны». При этом большинству была присуща определенная романтизация довоенного прошлого и необоснованно оптимистичные надежды на послевоенное будущее, до которого еще нужно было дожить. «…Мне тогда казалось, что после войны многое будет совсем, совсем по-другому – лучше, добрее, чем было до войны»1, – вспоминал, например, К. Симонов. Однако понимание того, что до окончания войны «доживут не все», диктовало особое отношение ко времени: мечты о светлом послевоенном будущем сочетались с прагматическим принципом «спешить жить», «не строить планов», «жить сегодняшним днем», так как в любую минуту могут убить. Военная обстановка сказывалась и на субъективном восприятии протяженности времени: в определенных ситуациях оно характеризовалось сжатостью и растянутостью, одни и те же отрезки объективного времени могли восприниматься как вечность и как мгновение (томительные минуты перед боем, бесконечные мгновения под огнем, напряженное ожидание снайпера в засаде, «летящие дни» перед выпиской из госпиталя и т.д. – т. е. разное эмоционально-событийное время).

«Я не могу сказать точно, сколько времени мы так провели. Секунды казались часами»1, – часто звучит в рассказах фронтовиков об очень напряженном боевом эпизоде. Но особенно тягостным было время накануне сражения, когда человек психологически готовился к возможной скорой гибели. Вот, например, как описывает движение полка на позиции участник Первой мировой войны полковник Г.Н. Чемоданов: «В туманной лунной мути он казался какой-то общей массой, каким-то одним диковинным чудовищем, лениво ползущим в неведомую и невидимую даль… Ни привычного смеха, ни даже одиночных возгласов не было слышно… Все больше и больше охватывало чувство одиночества, несмотря на тысячи людей, среди которых я шел. Да и все они были одиноки в эти минуты. Их не было в том месте, по которому стучали их ноги. Для них не было настоящего, а только милое прошлое и неизбежное роковое смертельное близкое будущее… Я хорошо знал эти минуты, самые жуткие, нудные и тяжелые минуты перед боем, когда при автоматической ходьбе у тебя нет возможности отвлечься, обмануть себя какой-нибудь, хотя бы ненужной работой, когда нервы еще не перегорели от ужасов непосредственно в лицо смотрящей смерти. Быстро циркулирующая кровь еще не затуманила мозги. А кажущаяся неизбежной смерть стоит все так же близко. Кто знал и видел бои, когда потери доходят до восьмидесяти процентов, у того не может быть даже искры надежды пережить грядущий бой. Все существо, весь здоровый организм протестует против насилия, против своего уничтожения»2. Еще более образно и точно это состояние отражено в стихотворении С. Гудзенко «Перед атакой»: Когда на смерть идут – поют, а перед этим можно плакать. ; Л., 1926. С. 48– 49.

Ведь самый страшный час в бою – час ожидания атаки…1. Война вообще характеризуется особым «состоянием ожидания» (известий о судьбе близких, сообщений о положении на фронтах, ходе боев и т.д.). Например, в глубоком тылу «время войны» – это прежде всего тревожное ожидание писем от родных, которые воюют, и постоянный страх получить «похоронку». Эмоциональная связь между теми, кто ждет и кого ждут, в символической форме нашла отражение в знаковом для своего времени стихотворении К. Симонова «Жди меня»: Как я выжил, будем знать Только мы с тобой – Просто ты умела ждать, Как никто другой2. Наконец, практическое отношение ко времени на войне также имело много особенностей в зависимости от обстановки и этносоциокультурных параметров воюющих сторон. Например, было известно, что немцы «воюют по часам» и «не любят воевать ночью», а мусульмане (например, во время Афганской войны) могли внезапно прервать военные действия для того, чтобы совершить намаз. Эти особенности противника обязательно учитывались и использовались. Прагматическое отношение ко времени на войне большей частью зависит не от физических параметров, а от обстановки. Например, во время боевых действий спят не тогда, когда «время спать» по биологическим часам, т. е. ночью, а когда для этого есть возможность. «Вообще, время суток на фронте – понятие весьма относительное. Не часовая стрелка определяла время сна и бодрствования. Не существовало и дней недели. Регламент жизни диктовала военная обстановка. Порой сутки казались неделей, а иногда исчезали напрочь в нескончаемом сне после многодневного боя. Помню лишь, что в период больших наступательных операций мы не раздевались по много дней кряду»1, – вспоминал офицер разведки И.И. Левин. Восприятие социального времени во многом зависит от хода войны, положения и перспектив воюющей стороны, от стадии военных действий. Для начального периода нередко характерен избыточный оптимизм, связанный с предвоенным пропагандистским воздействием: «Через пару недель будем уже дома!». Так, в 1940 г., во время финской кампании, Е. Долматовский писал: Войну мы не все понимаем вначале. И перед отъездом, немного грустны, Друг другу мы встретиться обещали В шесть часов вечера после войны…2. Но если ожидание быстрой победы не оправдывается, появляются другие настроения: «Войне не видно конца!» и «Когда же она, наконец, закончится?!». При этом на восприятие военного времени всегда влияет соотнесение личной перспективы с ходом боевых действий. Если в разгар тяжелой затяжной войны боец на фронте живет сегодняшним днем, то на заключительном ее этапе у него появляется надежда уцелеть, а вместе с ней нетерпение и острое желание дожить до мирного времени. Поэтому между войной и миром существует психологический рубеж, для преодоления которого требуются особые усилия. Это состояние очень точно передает в своем четверостишии, написанном 22 февраля 1944 г., поэт Д. Кедрин: Когда сраженье стихнет понемногу, – Сквозь мирное журчанье тишины Услышим мы, как жалуются Богу Погибшие в последний день войны…3. Те же чувства отражены в песне М. Ножкина «Последний бой»:

Еще немного, еще чуть-чуть, Последний бой, он трудный самый. А я в Россию, домой хочу, Я так давно не видел маму!1. Наконец, ретроспективное восприятие военного времени в личной памяти фронтовиков нередко характеризуется яркостью, отчетливостью, подробностью («Кажется, это было вчера…»), а порой романтизацией и ностальгией. В образно-символической форме отношение к месту войны в биографии своего поколения выразили поэтыфронтовики Б. Слуцкий («Война – она запомнилась по дням, / А прочее – оно по пятилеткам…»2) и С. Гудзенко («Мы не от старости умрем - / От старых ран рем…»3). Не менее символичным стал и точный временной подсчет, согласно которому Великая Отечественная шла три года десять месяцев и восемнадцать дней. Но при этом сохраняется цельность образа этой войны как единого отрезка времени, сохранившегося в народной памяти: …Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые… Война гуляет по России, А мы такие молодые!4, – писал Д. Самойлов. Пространство на войне также имеет объективные и субъективные характеристики. Протяженность, расстояние, рельеф местности – все это функционально используется в отступлении, обороне и наступлении. Социальное структурирование пространства имеет такие характеристики, как «свое» и «чужое» (тыл врага, территория противника), «ничья земля», «нейтральная полоса», соединение и разделение («линия фронта», «передний край», Ладога – «дорога жизни»), как защита в обороне и препятствие в наступлении (водная преграда, которую надо форсировать;
открытая местность, которую надо пройти под огнем; неприступная высота, которую надо взять, и др.). Важно и такое социальное измерение, как ценность пространства («Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва», «Ни шагу назад!», «За Волгой для нас земли нет!» и т.п.), восприятие его как рубежа обороны. Подобно «расколотому времени», пространство войны также представляется разбитым, разделенным, разорванным на части. «Мы идем по изуродованному, взорванному и сожженному миру, по земле, изуродованной взрывами мин, по полям, словно оспой, обезображенным воронками, по дорогам, которые немцы, отступая, разрубили, как человеческое тело, на куски, взорвав все мосты»1, – писал 17 марта 1943 г. в очерке «На старой Смоленской дороге» К. Симонов. В личностно-психологическом смысле пространство так же, как и время, воспринималось в зависимости от индивидуальных особенностей и конкретной социальной ситуации, в которой оказывался человек. Однако было и много общих параметров восприятия, например, противопоставление фронта и тыла, очень хлестко выраженное К. Симоновым: Хоть шоры на память наденьте! А все же поделишь порой Друзей – на залегших в Ташкенте И в снежных полях под Москвой 2. А С. Гудзенко в 1946 г. напишет о вернувшемся с фронта солдате, который «…хочет знать, что было здесь, /когда мы были там…3. Пространство могло восприниматься как друг и враг, как защита и опасность; как символ разлуки с близкими и встречи со смертью. Вспомним знаменитые строки из «Землянки» А. Суркова: До тебя мне дойти нелегко, А до смерти — четыре шага…
Оценка протяженности пространства на войне, как правило, была субъективной, связанной не с фактическим расстоянием, а с той опасностью, которая подстерегала на пути. Тогда несколько метров под огнем неприятеля до укрытия, цели и т.п. превращались в бесконечность, в «пространство смерти», которое невозможно преодолеть. «Пядь земли… В дни войны было в ходу это выражение. Каждому было понятно, почему на пяди шел счет земли. Уж очень трудно она доставалась солдату в бою…»2, – вспоминал один из фронтовиков. Например, в Сталинграде, чтобы проползти несколько десятков шагов, требовались иногда целые сутки, а 100 м. до Волги, которые так и не сумели пройти немцы, стали символом стойкости наших бойцов. «Только здесь, в Сталинграде, люди знают, что такое километр. Это тысяча метров, это – сто тысяч сантиметров», – писал 26 ноября 1942 г. в «Правде» В. Гроссман, описывая «невиданный по ожесточенности бой», который «длился, не затихая, несколько суток», и «шел не за отдельные дома и цеха», а «за каждую отдельную ступеньку лестницы, за угол в тесном коридоре, за отдельный станок, за пролет между станками, за трубу газопровода… И если немцы занимали какое-либо пространство, то это значило, что там уже не было живых красноармейцев…»3. Особое значение имело соотнесение социального и личностного пространства, при котором окоп рядового бойца мог восприниматься им как место, где решается судьба войны, судьба страны. Нередко так оно и было, особенно на направлении главного удара противника или своей стороны. Но и там, где шли «бои местного значения» («У незнакомого поселка на безымянной высоте…») осознание своей роли и своего места в войне, значимости «своего» боя, было важной составляющей боевой мотивации. Не случайно в 1943 г. С. Орлов напишет о танкисте, который смотрит на мир сквозь смотровую щель своей машины: А щель узка, края черны, Летят в нее песок и глина… Но в эту щель от Мги видны Предместья Вены и Берлина1. Год спустя, в 1944 г., он создаст еще более неожиданный поэтический образ: «Его зарыли в шар земной, / А был он лишь солдат…»2. И на этом фоне слова одного из ветеранов – «Окоп – вот мой масштаб»3 – воспринимаются в совершенно новом ракурсе. Война, безусловно, изменяла пространственный опыт большинства ее участников, которые в мирное время никогда бы не оказались в тех местах, в которых они побывали во время войны («Я шел к тебе четыре года, / Я три державы покорил…»4), не перемещались бы теми способами, которые характерны для военных действий («Мы полЕвропы по-пластунски пропахали…»5). До войны человек, как правило, живет в достаточно узком «внутреннем» пространстве (село, город, район и т.п.) и редко оказывается за его пределами. Война вырывает его из привычного окружения и выбрасывает в широкий «внешний мир», в «другие края», хотя при этом он часто оказывается заключен в ограниченном, а порой и замкнутом пространстве окопа, танка, самолета, блиндажа, теплушки, госпитальной палаты и т.п. Война дает много новых ракурсов в восприятии пространства, в том числе ландшафта как фактора защиты или опасности, трудностей передвижения и тягот быта, как препятствия на пути к миру и возвращению домой. «Потом, после войны, я никогда уже больше не испытывал того ощущения расстояний, которое было у нас во время войны, – вспоминал К. Симонов. – Расстояния были тогда совсем иными. Почти каждый километр их был туго, до отказа набит войной. И именно это и делало их тогда такими огромными и заставляло людей оглядываться в свое недавнее прошлое, порой даже удивляясь самим себе»1. Наконец, следует сказать и о ретроспективном восприятии войны (особенно пехотинцами) как бесконечной, трудной, полной опасностей дороги. Не случайно одной из самых любимых фронтовиками песен, написанных в годы войны, стала «Эх, дороги» на стихи Л. Ошанина: Образ «фронтовых дорог» оказался одним из ключевых в творчестве К. Симонова, начиная от знаменитого стихотворения «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины»2 и кончая документальным фильмом «Шел солдат», главная идея которого заключалась в том, чтобы показать, как долог и труден был путь к Победе. В его военных дневниках встречается описание весеннего (конец марта) наступления 1944 г. на Украине, в котором мы находим ключ к пониманию «пространства войны»: «…самый обыкновенный рядовой пехотинец, один из миллионов, идущих по этим дорогам, иногда совершал… переходы по сорок километров в сутки. На шее у него автомат, за спиной полная выкладка. Он несет на себе все, что требуется солдату в пути. Человек проходит там, где не проходит машина, и в дополнение к тому, что он и без того нес на себе, несет на себе и то, что должно было бы ехать. Он идет в условиях, приближающихся к условиям жизни пещерного человека, порой по несколько суток забывая о том, что такое огонь. Шинель уже месяц не высыхает на нем до конца. И он постоянно чувствует на плечах ее сырость. Во время марша ему часами негде сесть отдохнуть – кругом такая грязь, что в ней можно только тонуть по колено. Он иногда по суткам не видит горячей пищи, ибо порой вслед за ним не могут пройти не только машины, но и лошади с кухней. У него нет табаку, потому что табак тоже где-то застрял. На него каждые сутки в конденсированном виде сваливается такое количество испытаний, которые другому человеку не выпадут за всю его жизнь… И, конечно… кроме того и прежде всего, он ежедневно и ожесточенно воюет, подвергая себя смертельной опасности… Такова жизнь солдата в этом нашем весеннем наступлении»1. И далее: «В памяти остались не столько бои, сколько адский труд войны: труд, пот, изнеможение; не столько грохот орудий, сколько утопающие в грязи солдаты, в обнимку километрами несущие из тылов к артиллерийским позициям тяжелые снаряды, потому что все, абсолютно все застряло!»2. «Долгие версты войны» – еще один символический образ того времени. После войны возвращение фронтовиков в привычное мирное пространство не было возвращением к прежнему, довоенному его восприятию, поскольку человек оказывался обогащен и изменен военным опытом, с которым изменялись и его взгляды на мир. И даже «малая Родина» («Клочок земли, припавший к трем березам»3) – личностно значимое жизненное пространство человека, как правило, вписывалось теперь в более широкий контекст «большой Родины» – страны и части мира, которые с боями прошел солдат. Таким образом, война в сознании человека всегда воспринимается как некий рубеж, особый отрезок жизни, отличающийся от всех остальных ее этапов, в том числе во временном и в пространственном измерениях, что позволяет говорить о «времени и пространстве войны» как о важных составляющих экзистенциального опыта участников боевых действий.

Сочинение

Тема Великой Отечественной войны занимает важное место в творчестве Василя Быкова. Честь, совесть, человеческое достоинство, верность своему долгу - именно эти проблемы затрагиваются писателем. Но все-таки главной темой творчества Быкова остается, безусловно, тема героизма. Причем писателя интересует не столько его внешнее проявление, сколько то, каким путем человек приходит к подвигу, к самопожертвованию, почему, во имя чего совершает героический поступок.
Характерной особенностью военных повестей Быкова является то, что в центре изображения оказывается человек в экстремальной ситуации, и положение таково, что герой должен немедленно сделать выбор: героическая смерть или позорная жизнь предателя. И к такому приему автор прибегает не случайно, ведь в обычной обстановке не может полностью раскрыться характер человека. В этом отношении не составляет исключения и повесть “Сотников”.
На первых страницах повести перед нами предстают два бойца одного из партизанских отрядов - Сотников и Рыбак, которые морозной, ветреной ночью отправляются на задание. Им поручено во что бы то ни стало добыть продовольствие для усталых, измученных товарищей. Но мы видим, что бойцы в неравном положении: Сотников идет на задание с тяжелой простудой. А на вопрос Рыбака, почему тот не отказался идти, если болен, отвечает: “Потому и не отказался, что другие отказались”. Эти слова Сотникова говорят нам о его сильно развитом чувстве долга, сознательности, мужестве, выносливости.
По ходу повествования мы видим, что главных героев преследует одна неудача за другой. Во-первых, оказался сожженным хутор, где они надеялись достать продовольствие. Во-вторых, Сотникова ранили в перестрелке с врагом. Интересна такая деталь - автор внешнее действие сопровождает действием внутренним. Особенно это заметно в развитии образа Рыбака. Сначала Рыбак немного, недоволен Сотниковым, его недомоганием, которое не позволяет им двигаться достаточно быстро. Это легкое недовольство сменяется то жалостью и сочувствием, то невольным раздражением. Но Быков показывает вполне достойное поведение Рыбака, который помогает Сотникову нести оружие, не бросает его одного, когда тот не может идти из-за ранения.
По натуре Рыбак отнюдь не предатель и тем более не замаскированный враг, а нормальный человек со своими достоинствами и недостатками. Рыбак - крепкий и надежный парень, в котором живет чувство братства, товарищества, взаимовыручки. Но таков он в обычной боевой обстановке. Оставшись же наедине с задыхающимся от кашля раненым Сотниковым среди снежных сугробов, без пищи и в постоянной тревоге быть схваченным фашистами, Рыбак срывается. И когда он попадает в плен, в его душе происходит надлом. Он хочет жить. Боец не хочет предавать родину, пытается найти выход из той ситуации, в которой он оказался. Примечателен его разговор с Сотниковым после допроса:
“Ты послушай, - помолчав, горячо зашептал Рыбак. - Надо прикинуться смирными. Знаешь, мне предложили в полицию, - как-то сам не желая того, сказал Рыбак. Веки у Сотникова вздрогнули, затаенным тревожным вниманием сверкнули глаза. - Вот как! Ну и что ж - побежишь? - Не побегу, не бойся. Я с ними поторгуюсь. - Смотри, проторгуешься, - язвительно просипел Сотников”.
Рыбак соглашается служить полицаем. Он надеется воспользоваться этим, чтобы бежать к своим. Но Сотников не ошибся, предвидя то, что мощная гитлеровская машина уничтожит Рыбака, что хитрость обернется предательством.
Финал повести весьма трагичен: бывший партизан по приказу гитлеровцев казнит своего бывшего товарища по отряду. После этого жизнь Рыбака, ранее такая
дорогая ему, вдруг теряет свой смысл, оказывается настолько невыносимой, что он задумывается о самоубийстве. Но и это ему не удается сделать, так как полицаи сняли с него ремень. Такова “коварная судьба заплутавшегося на войне человека”, - пишет автор.
А что же Сотников? У него иной путь. Он выбирает смерть, тем самым пытаясь спасти ни в чем не повинных людей. Героическая смерть ради спасения жизней других людей - вот единственный возможный для него путь. Ведь не зря перед казнью Сотников заметил среди согнанных к этому месту деревенских жителей маленького мальчика в старой отцовской буденовке. Боец улыбнулся ему одними глазами, подумав при этом, что ради таких, как этот малыш, идет на смерть.
Произведения В. Быкова о Великой Отечественной войне раскрывают нам весь ужас этого грозного и трагического события, заставляют понять, какой ценой была завоевана победа. Они учат добру, человечности, справедливости.

Другие сочинения по этому произведению

Воюющему солдату оказывается нужна честная литература, обращающаяся к нему поверх пропаганды, - это объясняет успех «Василия Тёркина» и стихов Константина Симонова. После окончания войны подлинная память о ней сохраняется в «лейтенантской прозе» с её «окопной правдой»: молодым ветеранам легко соотнести себя с героями книг Виктора Некрасова, Василя Быкова, Григория Бакланова. Вместе с тем далеко не всю правду и не все горькие мысли о войне советская система готова принять: «Жизнь и судьба» Гроссмана на несколько десятилетий остаётся без читателя, «Бабий Яр» Кузнецова подвергается безжалостным цензурным сокращениям; тексты Николая Никулина и Лидии Гинзбург, показывающие повседневный ужас фронта и блокадного Ленинграда, вообще немыслимы в печати до перестройки. Уже после распада СССР появляются новые тексты о войне с предельно жёсткими оценками: военная травма до сих пор остаётся непроговорённой до конца, несмотря на то что занимает центральное место в исторической памяти о XX веке.

• Пядь земли

  Григорий Бакланов 1959

  Действие «Пяди земли» происходит в предпоследний год войны, а та пядь земли, за которую идут бои, находится на правом берегу Днестра. Самая известная повесть Григория Бакланова - образец «лейтенантской прозы», работающей с невыдуманными переживаниями: смерть и любовь, окопная грязь и чувство близости победы здесь неразрывно связаны (собственно, «пядь земли» оказывается пространством, где сконцентрировано почти всё, что бывает на войне), а главный герой последовательно и честно говорит о своих чувствах, в том числе о страхе.

• Убиты под Москвой

  Константин Воробьёв 1963

  Повесть Константина Воробьёва рассказывает о первых днях на фронте роты кремлёвских курсантов: они не готовы к реальности войны, у них нет толкового оружия, учиться приходится на ходу, под немецкими пулями. Выживут в этих боях немногие. Главный герой повести - молоденький лейтенант Алексей Ястребов: Воробьёв показывает его переживания и мысли - ужас при виде страданий смертельно раненых товарищей, отвращение, вызванное необходимостью убивать. «Убиты под Москвой» напечатал «Новый мир» - это было одно из самых ярких событий в череде публикаций «лейтенантской прозы». Впрочем, даже эту относительно сдержанную повесть официозная критика восприняла как клевету.

• Бабий Яр

  Анатолий Кузнецов 1965

  Документальный роман, основанный на собственных воспоминаниях автора об оккупированном Киеве, откуда он не успел эвакуироваться. Кузнецов не просто описал абсурдные законы нацистов (которые карают ребёнка смертью за несданные валенки или появление на улице после шести вечера, заставляя каждого человека чувствовать себя «странным, но непойманным преступником»), но и сделал следующий логический шаг. По его мысли, преступником неизбежно делает человека тоталитаризм в принципе: нарушение его законов - преступление перед государственным строем, соблюдение их - перед человечеством. Эта мысль - как и хроника отступления советских войск, взорвавших Крещатик и Киево-Печерскую лавру, критика всей советской системы воспитания и общественного строительства, антисталинский пафос, главы о «врагах народа», Голодоморе и так далее - оказалась слишком смелой даже на фоне оттепельной прозы. Роман был напечатан с купюрами, сводившими антитоталитарную направленность к антинацистской. В 1969 году Кузнецов, перефотографировав рукописи, закопанные им в стеклянных банках в лесу, бежал на Запад; его книги были изъяты из продажи и библиотек.

• Сотников

  Василь Быков 1970

  Повесть сначала была написана по-белорусски, но для публикации в «Новом мире» Быков перевёл её на русский язык. Партизаны Сотников и Рыбак ищут провиант в оккупированной деревне и попадают в плен к немцам; вместе с ними должны погибнуть и местные жители, пытавшиеся их защитить. Сотникова пытают, но он ведёт себя героически; Рыбак соглашается стать полицаем и участвует в казни Сотникова. Быков с подлинной эмпатией показывает происходящее глазами двух персонажей - героя и предателя - и исследует психологию человека, который «ломается» под давлением обстоятельств. Основанный на реальной истории, один из самых страшных советских текстов о войне делается ещё страшнее, если понимать, что описанное в нём - обычный эпизод, часть военной повседневности.

• Живые и мёртвые

  Константин Симонов 1959 1971

  Роман-трилогия, написанный Симоновым по материалам собственных дневниковых записей времён работы военным корреспондентом. Время действия первой книги - 1941 год от объявления войны до начала контрнаступления под Москвой; вторая книга освещает последние дни Сталинградской битвы и начало Сталинградской стратегической наступательной операции; в третьей описано лето 1944 года - операция «Багратион». Война показана здесь как тяжёлая работа и огромная трагедия - с начала до конца, включая период триумфального наступления. В ещё компромиссном с идеологической точки зрения произведении Симонов тем не менее ставит под вопрос общепринятые представления - о единодушном героическом порыве советского народа, о целесообразности решений военного командования в начале войны; он говорит и о предвоенных репрессиях, и о цене победы вообще. Военная проза Симонова сыграла важную роль в пересмотре сталинской концепции человека как винтика общего дела, в котором «незаменимых нет»: каждый из двадцати миллионов погибших, утверждает писатель, был личностью, не заменимой для своих близких, - чтобы показать масштаб этой трагедии, автору, по его признанию, пришлось оставить на поле боя своего любимого героя.

• Воспоминания о войне

  Николай Никулин 1975

  Выдающийся искусствовед Николай Никулин ушёл на войну из 10-го класса, воевал в самых кровопролитных боях Волховского фронта, участвовал в прорыве блокады Ленинграда, дошёл до Берлина. Его «Воспоминания о войне» были изданы только в 2007 году, но до этого распространялись в рукописи. Это одна из самых жестоких книг о войне, показывающая, что война чудовищна, бессмысленна, не щадит не только тел людей, но и их душ; Никулин пишет «не с генеральской колокольни», а «с точки зрения солдата, ползущего на брюхе по фронтовой грязи», и его книга максимально отличается от бравых соцреалистических военных романов.

• Записки блокадного человека

  Лидия Гинзбург 1942 1983

  Лидия Гинзбург, филолог, исследовательница русской психологической прозы, сама и создала её вершинные образцы в своих дневниках, заметках и, прежде всего, «Записках блокадного человека». Гинзбург, которая провела в Ленинграде всё время блокады и потеряла там мать, беспримерно ясно и отстранённо фиксирует и анализирует постепенные изменения, происходящие в сознании человека в предельной ситуации. Сама Гинзбург, литературовед формальной школы, собственную документальную прозу (начатую по образцу записок Вяземского) называла «промежуточной литературой» и полагала, что писатель не может состояться без романа. Однако её «Записки», впервые напечатанные спустя сорок лет после создания, стали громким литературным событием и главным свидетельством о блокаде Ленинграда - в итоге Гинзбург блестяще состоялась не только как филолог, автор научных книг «О лирике» (1964) и «О психологической прозе» (1971), но и как несомненный большой писатель - художественный новатор и нравственный авторитет.

• Прокляты и убиты

  Виктор Астафьев 1992 1994

  Едва ли не самая откровенная книга о Великой Отечественной войне, последний и неоконченный роман Виктора Астафьева, основанный на личном военном опыте. Текст состоит из двух частей: «Чёртова яма» - о жизни новобранцев запасного полка и «Плацдарм» - о переправе полка через Днепр и бое за захват плацдарма. Астафьев с предельным натурализмом описывает ужасающий солдатский быт, страдания новобранцев, беспорядки в армии, зверства трибунала и чудовищное количество бессмысленных смертей («лучшие бойцы погибали, не увидав врага, не побывав даже в окопах»); такими же ошеломляющими, лишёнными всякого героического романтизма выглядят и сцены самих сражений.